ВОЕННОЕ ДЕТСТВО

 

Когда говорят о войне, у меня комок подступает к горлу. Наверное, так воспитали. Наверное, потому, что полвека, чуть больше – это мало: еще живы те, кто помнит все не по рассказам. Наверное, потому, что война – это не только фронт, но и тыл, где тоже все – для победы. Наверное, потому, что война отзывается эхом и после окончания боев – в душах, в сердцах, в страданиях и одиночестве тех, кто остался жив. В памяти.

Мой отец, Гусятников Владислав Алексеевич,  родился в начале тридцатых. Когда закончилась война, отцу было двенадцать. Он был слишком молод, чтобы воевать. Но из наших ближайших родственников шестеро были на фронте. И двое погибли. Имя одного из них, Юрия Муратова – студента геолого-разведочного техникума, высечено на мемориальной доске в Миассе. Он так и остался семнадцатилетним где-то под Калининградом.

Моя бабушка и отец пережили войну в Чебаркуле, который с начала войны, с эвакуацией туда завода, из села превратился в рабочий поселок, – Колхозная, 11. Дом – простой пятистенок, отобранный властью у раскулаченных. Комната, кухня, удобства во дворе. Ничего особенного. Только что-то переворачивается в душе, когда отец рассказывает, как они тогда жили. Даже самые мелочи – что ели, что носили, чем занимались – все имеет какой-то трагический оттенок отсутствия выбора, невозможности что-либо изменить.

Да, никто не бомбил, и не надо было никуда бежать от наступавших немцев. Только жизнь по карточкам, на паек  – это ненормально для обыкновенных гражданских людей. Ненормально, когда, хочешь – не хочешь, чай из моркови и трав, забеленный молоком, а хлеб неизвестно из чего – абсолютно черного цвета, мявшийся, как пластилин, и способный принимать любую заданную форму. Иногда, если вместо хлеба получали муку, делали и домашний хлеб, но в него добавляли картошку. С тех пор у отца какая-то особенная любовь к белому хлебу.

По  сравнению с другими семья отца (он, его мать – моя бабушка  и отчим с сестрой) жила неплохо: был огород, корова, коза и даже овцы – молоко и мясо. В озере водилась рыба, которую можно было, если не ловить, купить или выменять у рыбачивших соседей. Раками лакомились. Озеро было чистое – воду брали прямо оттуда – и раков можно было найти без труда, а после очередной бури они просто копошились в тине на берегу. Но сахар, крупу все равно приходилось получать по карточкам, причем нерегулярно.

Конечно, было лучше, чем в том же Челябинске. Летом и грибы заготавливали, и ягоды сушили, и капусту солили. Но все это было не у всех. С сорок второго город наполнился эвакуированными.  Многих сначала поселили в церкви, переделанной в клуб. Кого-то устраивали на подселение – уплотняли чебаркульцев. Построили и бараки, но это было позже. Все равно эвакуированным было много тяжелее.

Когда началась война, отец только-только окончил первый класс. В следующем году школа работала уже в три смены: так много стало детей – из семей эвакуированных. В три смены работал и весь поселок, без выходных и отпусков. А детей старались держать под присмотром: в школьных лагерях, в загородных.  Впрочем, и деваться им было особенно некуда. Приходилось работать: сами дрова заготавливали,  картошку копали, ходили «по колоски» – собирать на полях руками в мешки то, что осыпалось после основной уборки хлеба. Старшеклассников просто отправляли в колхоз на целый месяц.

Школа. Я даже не сразу смогла представить себе, как это – учиться при керосиновых лампах. А так и было: по стенкам висели полки, а на полках стояли лампы. Что при таком свете могло быть видно?! Но – учились. А дома, говорил отец,  электричество появилось только в сорок четвертом. А до этого – тоже керосинка и свечи.

Любимое место мальчишек – стоявшие на разъезде Кисегач бесконечные эшелоны с техникой, которую везли с фронта на переплавку. Разбитые танки, орудия. Раздолье для 9-12-летних мальчишек, без конца игравших в войну. И никто не хотел быть «фрицем»! Только «нашим», только победителем!

Да, моральных дух детей был высок. Адольфом можно было назвать только собаку. А когда однажды вместо сдохшего быка Борьки  телегу с хлебом повезли четыре пленных немца, мальчишки сопровождали их все дорогу улюлюканьем и снежками. И на фронт бегали регулярно кому лет по пятнадцать. Только на памяти отца троих сняли с эшелона под Златоустом.

Война была далеко, но тень ее была везде. Отец, например, ходил в  шинели, выменянной на базаре за две пачки махорки, на голове – пилотка. А на ногах были ботинки от коньков (отчим припаянные лезвия спилил).  И так одевались многие. Кружки, сделанные из консервных банок, зажигалки из стреляных гильз, ломаное оружие, раздобытое в эшелонах – атрибуты времени, запечатлевшиеся в памяти.

Отец был ребенком и многого не замечал и не понимал. Возможно, что-то в его рассказах – капризы памяти. Но можно догадаться, как они жили, если одно из его ярких воспоминаний – день победы, когда мама, разбудила его часов в семь и, развернув кулек с парой килограммов соевого печенья, сказала: «Ешь, сколько хочешь!» Что-то невероятное, если раньше – кусок сахара и не больше.

И другое. Когда в классе третьем или четвертом на уроке пения после слов «Погиб наш юный барабанщик…»  разревелись все: не было ни одного, у кого в семье кто-нибудь из близких не погиб на фронте…

Моему сыну сейчас двенадцать. К счастью, пока он войну видит только по телевизору и «спасает мир» только в виртуальных играх компьютера (наверно, мальчишки не могут не воевать). Дай бог, чтобы так и осталось ТОЛЬКО!

 

9 апреля 2000 года

Опубликовано: «Проспект», 12.04.2000