МЯТЕЖНЫЙ ОБРАЗ

 

Соавтор Мария Гаврилина – мл.

 

Основные направления интерпретации образа Прометея наметились уже в эпоху античности. В первой литературной обработке мифа, у Гесиода[1], поступок Прометея был представлен как образец хитрости ремесленника, а сам титан – как хитрец, обманувший Зевса при устройстве первого жертвоприношения и похитивший с неба огонь, за что был наказан. И это наказание Гесиод признал вполне справедливым и законным.

Эсхил[2] полностью переосмыслил образ титана. Он написал целую тетралогию, посвященную Прометею, из которой сохранилась лишь одна часть – трагедия «Прометей прикованный», шедевр античной литературы. Другие части: «Прометей-Огненосец», «Прометей освобождаемый» и сатира с неизвестным названием. У Эсхила Прометей – бессмертное божество, дитя Фемиды, богини правды и пророчицы. Вначале он разделяет с Зевсом власть над миром, но потом добровольно жертвует всеми выгодами привилегированного положения ради слабых смертных; заранее сознательно осуждая себя на страшные муки за беспомощных обитателей земли. В страданиях он обнаруживает грозную независимость характера, непреклонную волю и вообще высокую нравственную силу. Вместе с огнём Прометей дарует людям важнейшие знания и полезнейшие искусства, облегчающие достижение земного благополучия. Наконец, он – пророк, владеющий тайнами, неизвестными самому Зевсу. У эсхиловского Прометея сильно развито чувство собственного достоинства, сознание важности того, что им совершено. Для Эсхила деятельность Прометея – начало культурной и сознательной жизни человечества, тогда как для Гесиода – начало всех его несчастий и бедствий.

Позднее Аполлодор Афинский[3] внёс существенные добавления к мифу о Прометее. В его интерпретации титан не только благодетель людей, но и их создатель, причём дважды: в первый раз он принимает непосредственное участие в создании человеческого рода, во второй раз – уже через своего сына Девкалиона.

В эпоху поздней античности Овидий[4] рисует Прометея как создателя и благодетеля человечества, а Лукиан[5] в сатирическом диалоге «Прометей красноречия» прославляет его за мудрость и прозорливость и призывает следовать за ним. В диалоге «Прометей, или Кавказ» титан подается как весьма талантливый софист, искусно защищающий своё дело, в «Разговорах богов» – как мелкий смешной ловелас.

Несмотря на весьма различные трактовки образа Прометея в античной литературе, именно эсхиловский стал для последующих поколений олицетворением дерзновенного упорства, свободного творческого духа, смелого созидателя, гения прогресса.

Новая западноевропейская и русская литература переосмыслила образ Прометея и наполнила его новым содержанием.

У И. Гёте[6] (драма «Прометей») Прометей уже не тот страдалец, который за непослушание богам был прикован Зевсом к скале, а свободный творец, создавший людей. Для великого просветителя Прометей – воплощение гордой творческой силы и воли, в лице которого поэт выразил титаноборчество и свободолюбие, возвышенность духа и чувство достоинства.

Дж. Байрон[7] (стихотворение «Прометей») трактует поступки мятежника как путь к победе через торжество разума, через осознание человеком своих прав, через непреклонное волевое утверждение этих прав. Его Прометей – олицетворение бесстрашия и свободолюбия.

У П. Шелли[8] (революционно-лирическая драма «Освобождённый Прометей») Прометей – упорный, смелый, осознанно протестующий борец против господства Зевса. Его образ заключает в себе мысль, что только беззаветная борьба с политической тиранией и духовным гнётом всех видов может спасти народ от бездны одичания и гибели.

В русской литературе Прометей трактовался прежде всего как символ передовой науки, работающей на пользу человечеству. М. Ломоносов[9] в «Письме о пользе стекла…» так рассказывает о титане:

Иные, знать хотя, кто с неба мог принесть,

Представили в своем мечтанье Прометея,

Что, многи на земли художества умея,

Различные казал искусством чудеса:

За то Минервою был взят на небеса;

Похитил с солнца огнь и смертным отдал в руки.

Зевес воздвиг свой гнев, воздвиг ужасны звуки.

Предерзкого к горе великой приковал

И сильному орлу на растерзанье дал.

Он сердце завсегда коварное терзает,

На коем снова плоть на муку вырастает.

Там слышен страшный стон, там тяжка цепь звучит;

И кровь, чрез камни вниз текущая, шумит,

О коль несносна жизнь! позорище ужасно!

Но в просвещенны дни сей вымысл видим ясно.

Пииты украшать хотя свои стихи,

Описывали казнь за мнимые грехи.

Мы пламень солнечный Стеклом здесь получаем

И Прометея тем безбедно подражаем.

Ругаясь подлости нескладных оных врак,

Небесным без греха огнем курим табак;

И только лишь о том мы думаем, жалея,

Не свергла ль в пагубу наука Прометея?

Не злясь ли на него, невежд свирепых полк

На знатны вымыслы сложил неправой толк?

Не наблюдал ли звезд тогда сквозь Телескопы,

Что ныне воскресил труд счастливой Европы?

Не огнь ли он Стеклом умел сводить с небес

И пагубу себе от варваров нанес,

Что предали на казнь, обнесши чародеем?

Коль много таковых примеров мы имеем,

Что зависть, скрыв себя под святости покров,

И груба ревность с ней, на правду строя ков,

От самой древности воюют многократно,

Чем много знания погибло невозвратно!

 

Тяжеловато-то, конечно, на современный слух, но понять можно, как русский гений, отдавая дань просветительским заслугам титана, подчеркивал, однако, что труд его не был оценен людьми, которые из зависти и ревности уничтожают бесценные знания, вместо того, чтобы бережно накапливать их и использовать себе во благо.

Как символ духовной свободы, света и справедливости воспринимали Прометея Н. Щербина[10], Э. Губер[11], Я. Полонский[12]. Символом буржуазной и политической революции он представал в воображении Н. Огарёва[13] и Т. Шевченко[14] (поэма «Кавказ»). Этот образ есть и у Леси Украинки, которую и самое за мужество и силу духа называли дочерью Прометея.

В XX веке Л. Мештерхази[15] в романе «Загадка Прометея» трактует его образ как абсолютное добро. Обречённый на забвение, великий титан у венгерского писателя перестает быть богом и становится человеком. Став человеком, обретает человеческое бессмертие и величие. Сравнивая Прометея с Иисусом Христом, Мештерхази выделяет общее: оба – самые добрые, человечные боги, оба страдали, чтобы спасти людей, обоих поначалу не оценили.

И это далеко не все авторы, писавшие о Прометее: был еще Вольтер[16], братья А. и Ф. Шлегель[17]^, [18], И. Гердер[19] и многие другие – философы, писатели, поэты, критики, историки, – осмыслявшие поступок титана как пример самоотверженного служения идее, свободе, просвещению… 

К образу Прометея обращались не только писатели, но и музыканты. Ему посвящены симфонические поэмы Ф. Листа[20] и А. Скрябина[21]. Последняя, кроме необыкновенной музыки начала ХХ века, знаменита еще тем, что в ней впервые в музыкальное полотно включена партия света (согласитесь, очень логично). Образ Прометея в музыке воплотил и Л. Бетховен[22] («Творения Прометея»). К. Орф[23], известный как автор крупных сценических произведений синтетического плана, сочетающих элементы драмы, пения, декламации, хореографии, пантомимы и своеобразный, оригинально трактованный оркестр с преобладанием ударных инструментов, предложил свою интерпретацию эсхиловского «Прометея».

В изобразительном искусстве Прометей тоже нашел своё воплощение. Среди наиболее известных работы Тициана[24],  А. Бёклина[25]… А Прометей работы Ф. Гордеева[26] – скульптура 1769 года (гипс – Третьяковская галерея; бронза – Русский музей), – по мнению искусствоведов, отличается драматичностью композиции в духе барокко и напряжённой экспрессией лепки.

Этот список прометеевских воплощений можно продолжать и продолжать…

На фасаде же нашего родного вуза Прометей (работа В. Авакяна[27]) запечатлён в самый, пожалуй, возвышенный момент: охваченный любовью к людям и переполненный заботой о них, титан буквально пикирует с небес, неся горящий факел – свет знаний – и стараясь успеть отдать его страждущим до того, как Зевс остановит бунтаря. Что бы кто ни говорил, но автору удалось передать эту божественную жажду – донести людям самое важное, ценное, жизненно необходимое в буквальном смысле слова.

 

Опубликовано отдельной брошюрой и роздано членам ученого совета ЮУрГУ 26 января 2004 года на очередном заседании.